Этика Канта, манифест Богомолова и дело Кевина СпейсиКак мир захлестнула культура отмены

Нужно сказать, что «новая этика» в данном случае – не перевод иностранного термина, а именно русское понятие. Оно обозначает целый ряд процессов, соединение самых разных вещей, широкий спектр позиций, набирающих силу последние 15–20 лет. В частности, в качестве новой этики можно определить то, что в американском контексте называют cancel culture. В России, когда речь обычно идёт о новой этике, со-единяют целый круг достаточно разных явлений, и в этом есть своя логика. Теперь перед нами не просто набор отдельных процессов, связанных с достаточно большими этическими представлениями. Мы наблюдаем, как меняется этика, формируется радикально новая система взглядов о том, что является нравственным, моральным и должным.

Мне кажется, один из важных моментов, который стоит обсуждать, – то, на какие процессы мы реагируем, и где именно они происходят. Во многом в вопросах новой этики речь идёт, с одной стороны, о некоем усреднённом Западе, а с другой — подразу¬меваются довольно конкретные американские вещи. И утверждается, что американский контекст имеет глобальное значение. США мыслятся здесь как страна, задающая общемировые тренды. Но у такой позиции есть своя слабость. Если говорить о Западной Европе, то сложно утверждать, что она жёстко и последовательно воспроизводит американский сюжет. Мы не видим этого на протяжении предшествующих десятилетий. Но утверждать, что так и будет, — очень сильное допущение.

Начнём с того, что для американского восприятия свойственно видеть себя в абсолютно универсалистском ключе. Их определённые проблемы, решения и повестки должны быть на первом плане везде. Классический и очень важный вопрос об афроамериканцах, связанный с сегрегацией, правовым неравенством. Очень болезненная проблема для страны. Это история про американский Юг, про прошлое рабовладение, которое нельзя сравнить, скажем, с крепостным правом потому, что оно построе¬но на видимом антропологическом признаке. В период американской реконструкции бывшие конфедераты во многом получили признание. А недавно всё обострилось и произошло свержение памятников лидерам конфедерации, лидерам Юга.

Не калькируется элементарно. Хотя бы потому, что европейских сюжетов много. Если брать контексты, связанные с Францией и Германией, то это память о Холокосте. Память о еврейском народе, который был частью гражданского общества, нации и затем выделен по этническому признаку, объявлен чужим, другим, физически уничтожен. И что очень важно, евреи более не присутствуют в этом пространстве. Например, в Германии уже не обнаружить огромной еврейской общины, существовавшей ранее. Иными словами, если мы говорим о западноевропейской вине, речь не о меньшинстве, требующем себе особых прав, а о вине присутствующих.

Конечно, нет. Это лозунги, а не какое-то аналитическое высказывание. С ними очень трудно согласиться или не согласиться. Например, не очень понятно, где упомянутый Запад находится.

Определённые проблемы, о которых говорит Богомолов, действительно рифмуются с тем, что можно опознать как происходящее. В манифесте вообще-то звучит старый внутренний европейский спор об антропологии, природе человека и о том, насколько зло носит онтологический характер.

Здесь можно вспомнить Канта и его знаменитое утверждение об изначально злой природе человека. Чисто логически мы понимаем: в отношении человеческой природы у нас есть три возможные раскраски. Есть утверждение о его изначально доброй природе, и, следовательно, источник зла лежит где-то вовне. У Руссо это общество, культура — она портит человека. Есть представление об изначально злом человеке, имеется в виду первородный грех, повреждённость человеческой природы. Например, августиновский взгляд, где человек находится вне райского состояния с момента грехопадения. Сам он с этим злом справиться не может, ему нужна божественная помощь, благодать. Поэтому вера в свои силы, упование только на себя по определению ведут к злу. И, наконец, третий взгляд. Можно вспомнить хотя бы Гоббса, который говорит, что человек нейтрален. Его нельзя самого по себе описать ни в категории злого, ни в категории доброго – эти разграничения возникают уже в рамках общества.

Сильно не уверен в рамках своего знания истории культуры, что у человека когда-то было право свободно ненавидеть кого угодно. Вопрос скорее в том, где теперь проходит граница этого отношения, против кого ты можешь объединяться в своей ненависти. А ещё, какая форма неприятия является недопустимой для выражения в публичном пространстве. Никто же не мешает свободно ненавидеть господина Богомолова и его высказывания. Думаю, ключевой вопрос, с которым связан пафос его манифеста, в том, что эта этическая оценка распространяется на человека в целом.

В этом есть доля правды. Правила, по которым играешь, зримо меняются на протяжении твоей жизни, ещё не очень большой. И мало того, что они меняются, но вдобавок ещё и обращаются в прошлое. Например, Кевин Спейси трогал за коленку молодого актёра и тем самым нанёс ему такую душевную травму в 1997 году, что тот спустя 20 с лишним лет не может с этим жить. Более того, по представлениям 1997 года ничего возмутительного в произошедшей ситуации не было. Сейчас есть. Получается, о действиях, совершённых в одном контексте, судят по другому контексту. И здесь оказывается недопустимым просто молчание. По правилам новой этики необходимо деятельное покаяние за прошлые действия.

Полагаю, это очень узнаваемо для нашей страны, поскольку у нас есть опыт кампаний 20–30-х годов прошлого века или, например, хоть вегетарианской брежневской эпохи.

С очень хорошо различимыми звонкими комсомольскими голосами. Мы помним, как выглядят ребята с горящими глазами за разбирательством персонального дела. В подобной риторике людям с советским прошлым в личном или культурном бэкграунде слышится нечто такое родное, до боли тошное. Это могут быть любые лозунги. Начиная от безмерной любви к партии и правительству, нормам ленинской этики и заканчивая православием. И чаще всего звучат они от молодых, агрессивных и непуганых. В том смысле, что они не понимают: мясорубка затем точно так же обращается с ними, и что их действия будут иметь последствия. У них нет особого социального опыта, они юные, злые и рады растерзать. Естественно, всё делается с позиции очередного верного учения, верных взглядов, борьбы за правду и за абсолютно прекрасные вещи.

Далеко не любые люди могут оскорбиться, а те, кто получает общественную поддержку в рамках существующей системы взглядов, мейнстрима.

О тех, кто находится в фокусе. Например, если вспомнить про американскую ситуацию, то у нас образ этой страны во многом сводится к истории про условно белых северных людей, с одной стороны, и афроамериканцев – с другой. Обратите внимание, что, например, у индейских общин США возможности столь эффектно оскорбиться и требовать прав нет, они куда менее заметны. Их попытки играть на этом поле не встречают особой поддержки.

Мы все, так или иначе, люди из советского времени. Можно вспомнить, как тогда публиковали несколько неоднозначных иностранных авторов, сопровождая их идеологически выверенными предисловиями о том, как что правильно понимать. Любой человек, причастный к советской культуре, помнит этот поразительный эффект, усиливавший воздействие первоисточника. Есть целый ряд довольно показательных и одновременно комично тревожащих действий, привлекающих внимание своей курьёзностью. Остается надеяться, что они такими и останутся.

Собственно, особого пути я не вижу. Вы недаром вспомнили маркировку «18+». Напомню, что пришла она как раз из западных практик. Как и культура отмены и все процессы, которые за рубежом описываются как новое пуританство. На данный момент это ещё и история про условные духовные скрепы. Но это всё бахрома и финтифлюшки сверху.

Интервью вполне ожидаемое. Королевское семейство действительно устроено как предмет наблюдения и любопытства. Происходящее важно как показатель, как симптом. Но я бы подчеркнул, что как раз ситуация с введением специалиста по расовому разнообразию в королевской семье вновь тема про болезненность и разность. Само такое разграничение более отчётливо устанавливает дистанцию.

На мой взгляд, абсолютно ненужно. Войны памяти, войны прошлого не очень остры в оте¬чественном сообществе. Значительная часть советского прошлого оставила семиотические детали, то есть часть пейзажа. Начинает искрить в тот момент, когда предлагают, например, вернуть Дзержинского на Лубянку. Почти никого не волнует, что в это же время Ленин в каком-то сквере тихо стоит, засиженный голубями. Став частью парковой скульптуры. Это не про советскую власть, не про диктатуру пролетариата – просто ландшафт. Другой вопрос в постоянных попытках разогрева прошлого. И то, что было почти никому не важно, вдруг приобретает огромное значение, с редчайшими исключениями.

Хотел бы уточнить, что Кант всё-таки говорит не о том, что мы должны относиться ко всякому человеку как к цели, а не средству. Если бы он так сказал, был бы хорошим человеком, но плохим мыслителем. Относиться ко всякому человеку только как к цели нельзя. Например, вы сейчас ко мне относитесь как к средству: берёте у меня интервью с определёнными целями и намерениями, у вас есть рабочий план. Кант говорит гораздо более серьёзно: нельзя относиться к человеку только как к средству, вот это очень важная оговорка. В человеке необходимо видеть ещё и цель. Понятно, что мы относимся друг к другу в том числе как к средству. Мы люди, мы так устроены.

Я бы сказал, что феминистская проблематика связана с признанием равенства прав, с уважением, с публичным языком в частности. Сексистские высказывания – и стоящие за ними действия – воспринимаются во многих ситуациях как не просто приемлемые, а как свидетельство хорошего тона и утверждение своего достоинства. Бросается в глаза не просто показное пренебрежение, а демонстративное контрдействие. Для России это сложный, глубокий и многогранный разговор.

Здесь трудно быть пророком. Например, можно сказать, что история с натиском культуры отмены сейчас затухла. Агрессивный заход, который произошёл в рамках того же американского контекста, вызвал отнюдь не однозначную реакцию. Представить себе, что эта линия по всем фронтам победит, довольно сложно.

Конечно. Так всегда происходит. Подвох связан не с пересмотром, мы постоянно пересматриваем границы должного. Любая этика находится в движении. То, что сегодня воспринимается как традиционная этика, было принято условно 60 лет назад, но веком ранее воспринималось как вызов. А, например, 120 лет назад то, что называют традиционной семьёй, считалось чуть ли не грехопадением: невенчанное сожительство, разводы. То, что в очередной раз нормы изменятся, можно предрекать со стопроцентной уверенностью.